не начинаем, продажа билетов пошла, а мы не можем репетировать без вас… Я посылал за вами, сам был у вас, вас дома нет… Помилуйте, первый день сбор обещает быть хорошим, а мы из-за вас репетицию не начинаем… Если вы насчёт вчерашнего инцидента, то ведь я извиниться рад… Вам Волпянский передавал?
— Передавал, передавал, — успокоил Козодавлев-Рощинин Антона Антоновича, — оттого мы с ним с десяти часов утра и бегаем по городу да о сборе хлопочем… Репетиция не уйдёт, не в ней, моя милашка, штука!
— Всё-таки пора начинать…
— Успеем, дайте перекусить чего-нибудь, красавец мой… говорю вам, с десяти часов бегаем…
Козодавлев-Рощинин велел у буфета наскоро сделать себе и подать яичницу-глазунью.
— Так это вы, действительно, о сборе-то похлопотали? — стал спрашивать Антон Антонович, желал узнать, в чём заключался секрет того, что с утра уже публика повалила в кассу.
Козодавлев-Рощинин ничего не ответил, он в это время с аппетитом жевал бутерброд с ветчиной, а Волпянский, облупливая яйцо вкрутую, поднял брови и только значительно произнёс:
— Гениальный человек Андрей Иванович! Ему бы на столичной сцене место!..
Гениальный человек отёр платком вспотевшую лысину, выпил залпом полбутылки содовой воды, сел к столику на веранде и позвал антрепренёра:
— Антон Антонович, пожалуйте-ка сюда, разурлюмоночек мой!..
XII
Антон Антонович подошёл.
— Вот что, голуба моя, — заговорил Козодавлев-Рощинин, — у меня дело к вам; присядьте, почтеннейший…
Антон Антонович сел.
— Я вам сбор сегодня сделал? — спросил Рощинин.
— Как будто сделали, — согласился антрепренёр, — хотя я и не знаю ещё как.
— Об этом, радуга моя золотистая, хотя радуги такой и не бывает, но всё равно, узнаете после; но я униженно прошу иметь в виду, что если я сбор вам сделал, то и разделю его… с лёгким сердцем, родной мой…
— Зачем же это? — испугался Антон Антонович.
— А видите ли, мне сейчас необходимы тридцать рублей!
— Тридцать рублей?
— Да, приятный мой кавалер, тридцать рублей! Извольте послать в кассу сейчас, возьмите оттуда тридцать рублей или сами сходите и выдайте их мне…
— Зачем же?
— В счёт жалованья…
— Авансом?
— Каким авансом, милостивец? Ведь заслуженные…
— Но я никому ещё не платил.
— От этого мне не легче. Я вам говорю, вы мне мои отдайте.
Глазки антрепренёра забегали в разные стороны.
— Как же это сейчас? — запротестовал он. — Уж если вы так хотите, то вечером и когда сбор определится…
— Нет, мамочка, — протянул Козодавлев-Рощинин, — знаю я вашего брата, антрепренёра! Вечером флакон вина вы мне поставите, как обещано через Волпянского, а сейчас пожалуйте тридцать карбованцев российскою монетою, не то, право, пьесу сорву и сбор уничтожу. Повторяю, ведь о заслуженных хлопочу…
Антрепренёр сдался не сразу. Он пробовал отговориться и так и эдак, но Козодавлев-Рощинин твёрдо стоял на своём.
Наконец, Антон Антонович вынул бумажник.
«Ишь ты, — сообразил Козодавлев-Рощинин, — уж успел прикарманить деньги из кассы, обрадовался!»
— Только для вас делаю это ради исключительного случая, — заявил антрепренёр, доставая деньги и передавая.
Однако он постарался достать их и передать так, чтобы никто из остальных актёров не видел, что он делает.
Но от зорких глаз маленького Волпянского не ускользнуло это, и он опять проговорил:
— Положительно, Андрей Иванович — гениальный человек!..
А Козодавлев-Рощинин спокойно взял деньги, спрятал их и принялся доедать яичницу-глазунью.
— A-а, вот и Маничка, — успокоительно протянул он, увидев входившую на веранду Микулину, за которой антрепренёр посылал особого гонца, — ну, теперь пойдёмте репетировать…
Микулина участвовала в водевиле «Тёмно-синий муж» и приехала на репетицию, узнав от гонца, что дядя Андрей в театре и что всё обстоит благополучно.
— Ну что, Манюша, — шепнул ей Рощинин за кулисами, — говорил я тебе, что всё хорошо будет! А ты ещё не знаешь, ещё лучшее у меня есть: мы с тобой полное спокойствие, может быть, найдём; у меня тут, — он показал на карман, — средства к тому уже имеются, но об этом я после расскажу тебе…
На репетиции пьесу прошли несколько раз.
Разумеется, для неё никакой синей краски не требовалось.
Относительно краски это был только придуманный Козодавлевым-Рощининым «фортель», чтобы завлечь публику.
Публика, действительно, поддалась на удочку и наполнила театр.
Сбор был блестящий. Водевиль «Тёмно-синий муж» оказался смешным, и все смеялись и аплодировали.
Все были довольны.
Только трагик Ромуальд-Костровский, посмотрев в дырочку в занавеси пред началом на полный зал, произнёс загробным голосом:
— Вот оно, чистое искусство-то! Чего не мог сделать «Отелло» самого Шекспира, то сделала синяя краска!.. За человечество обидно…
И, обидевшись за человечество, он отправился в буфет и пил там всё время с горя.
Ни в фарсе, ни в водевиле он занят не был, потому что не признавал их. К концу представления он напился до того, что шатался и приставал ко всем, спрашивая заплетающимся языком, правда ли, что Тропининым был телеграммой выписан из Москвы опытный сыщик для разъяснения дела о его пропавшей дочери…
XIII
На другой день, в двенадцать часов, Козодавлев-Рощинин отправился на Дворянскую улицу, в трактир «Лондон», где было назначено им свидание Корецкому.
Он нарочно пришёл раньше, чтобы явиться до прихода Корецкого, но тот предупредил его. Комик застал Корецкого сидящим за столиком. Пред ним стояли водка и солёный огурец.
Трактир «Лондон» не считался первоклассным и на чистой-то половине его публика бывает не Бог весть какая, а чёрная как раз была приноровлена к таким гостям, как Корецкий.
Это было сразу видно и по грязи, царившей в ней, и по стойке, огороженной крепким, солидным медным прутом, и по стоявшему за этою стойкой в розовой ситцевой рубахе буфетчику со сложением, по крайней мере, Соловья-разбойника, пред которым мог присмиреть всякий покушающийся на буйство посетитель.
Здесь отпускали водку и другое довольство, не спросив заранее денег, только тем, у кого шляпа или одежда были таковы, что могли пойти в уплату, в случае если бы не оказалось в наличности денег.
Козодавлев-Рощинин знал это и удивился, увидев пред Корецким водку и огурец. По его виду ему не могли отпустить без уплаты вперёд, значит, у него были деньги, чтоб спросить эту водку. Водка была, по крайней мере, до половины уже выпита.
— Вы уже, сердце моё, угощаетесь? — участливо спросил Козодавлев-Рощинин, подходя к Корецкому, занявшему укромный уголок в сторонке.
Тот не без труда поднял посоловевшие глаза и мрачно проговорил:
— Деньги принесли?
Вчерашнее смирение спало уже с него под влиянием хмеля, но он всё-таки был ещё не настолько пьян, чтоб забыть, зачем пришёл в трактир и зачем явился сюда к нему Козодавлев-Рощинин.
— Как же это вы, — невольно воскликнул последний, —
